Победе посвящается

Моя мама, участник ВОВ, девочкой попала в мясорубку Сталинградской битвы. Дед на второй день ушёл воевать. 

Странная особенность у наших ветеранов – немца побили, а рассказать? Я постоянно наталкивался на необъяснимую для меня недосказанность. Как будто то, что я хочу узнать государственная тайна…

Но 22 июня было…

И то, что вы сейчас прочитаете, я выведал путем долгих расспросов.

Для моей мамы война началась именно в четыре ноль-ноль.

Мама – Таранцова Мария Гавриловна, тогда девятиклассница (пятнадцать лет исполнилось 3 мая 1941 года), готовилась к очередному экзамену, физике. В те годы старшие классы только тем и занимались, что сдавали экзамены. И так как она училась на пятёрки, то не жалея себя, учила и ночью. Дом, в котором это происходило, дом 37 по улице Первого мая, напротив поликлиники, сегодня иной, построен уже после войны, да и этот врос в землю, потерял палисадник, постарел. Предыдущий был ещё меньше. И вот в том доме, вдруг, заговорил круглый репродуктор. Мужской голос ровно, без нажима, сообщил про то, что немецкие войска перешли границу вероломно. Ещё произнёс слово Война и замолчал. В доме все спали: папа с мамой и четыре сёстры. После того, как голос затих, тишина стала нестерпимой. Маша вышла, старясь не скрипеть дверью, на крыльцо, мимо разросшегося и пахучего куста сирени неуверенно прошла к воротам и побежала к подруге. Бежала по центру вымощенной булыжником улицы, там было светло от луны. С обеих сторон дорога была укатана следами телег и утоптана лошадиными копытами, в которых в дождь собирались тёплые лужи, от страха, что началась война, она готова была расплакаться.

До сих пор неизвестно, что это за голос тогда прорвался в эфир и объявил о войне. Все знают, что сообщение Молотова прозвучало гораздо позднее.

Маруся растолкала спавшую во дворе подругу, взволнованно прошептала ей про войну, та спросонок ничего не поняла. Они сидели, нервно позёвывая, и тихо шептались. Что теперь будет?!! Война уже началась, и гремела где-то далеко-предалеко за Калачеевской тишиной, за шестой школой, за меловыми горами, за густыми кустами сирени... 

Базар, а он раскинулся рядом с церковью телегами, блеющими козами и баранами, насыщенный запахами жмыха, подсолнечника и коровьего молока, оказался в этот выходной скомкан. К запаху конской упряжи примешалось слово война, ещё не забытое от гражданской. И кто-то невидимый натягивал канат страха за себя и  за родных. Выражение лиц стало до невозможности напряжённым, как на пожаре.

Кто на вулах, по-моему, говорили не на волах, а вулах, кто на лошадях, редко на машине – все спешили домой, в хутора и деревни, к семьям, переосмысливая ближайшие часы и ночь. Солнце слепило прозрачно и обыкновенно. По обочинам, в нежном спокойствии, торчали молодые головки только начинавших желтеть подсолнухов. Сразу за блестящими, будто смазанными маслом шляхами, начиналась разбавленная песнями жаворонков тишина.

Года за три до войны мой дедушка, Гавриил Яковлевич, мельник (кряжистый, увесистый, как молот, неразговорчивый, который, если обидеть, мог четверым такую дать сдачу, что и чемпион Карелин бы позавидовал), приобрёл щенка немецкой овчарки. Для Калача, привыкшего к легавым или дворовым пустобрёхам, овчары были внове. Пёс рос крупным, сильным. И, по рассказам, дедушка дал ему хорошую науку и закалку. Сидел он на крепкой цепи, какие и сейчас, потолкавшись среди турецких кож и китайской яркости, можно купить на базаре, имел свою конуру и беззаветно любил хозяина. Настолько беззаветно, что когда началась вся эта суматоха 22 июня, и когда через день, другой, хозяин присел около Барса, умный пёс всё понял и мучительно слушал слова прощания, а на его голове и спине лежала рука хозяина. И как только дедушка, сопровождаемый бабушкой Акулиной Иосифовной и дочерьми – Любой, Шурой, Марусей, Лидой и пятилетней Люсей, вышел из ворот, пес изо всех своих сил стал рваться на цепи, и оторвался, и, перепрыгнув изгородь, со всех ног побежал на железнодорожный вокзал. На вокзале, народ, в основном женщины, ещё долго стоял в слезах, поезд уже набирал скорость, удалялся последним вагоном, а мимо всех, пыля цепью, бежал большой пёс. 

Двор без хозяина и без Барса казался совсем опустевшим. Барс вернулся на третий день. Он медленно тянул за собой цепь, попил под оханье бабушки водицы и лёг около будки. Положил голову на вытянутые лапы и стал ждать хозяина. Ждал он, худея и тоскуя, больше месяца. Мягко принимал внимание девочек и бабушки, не притрагиваясь к еде, только изредка пил. Отошёл он тихо.

От дедушки за всю войну пришло только одно письмо, которое я так и не видел. В одном из боёв его мощную накачанную мешками с мукой грудь легко прошила немецкая пуля (летом, когда я следом за дедом носил детские ведёрки с водой на поливку, я видел зарубцевавшиеся  вход и выход от неё). Дед пал. Ожил он уже в плену. Его вылечили в военном госпитале немецкие или польские врачи. И увезли в свой тыл. А когда он стал на ноги, то принудили работать на какого-то помещика. Спустя год ему удалось бежать, но поймали. Стрелять не стали, но стало еще строже. Как только наши войска освободили район, где батрачил дед, их всех отправили валить лес. Да почему-то подальше, аж под Хабаровск, на долгие десять лет.

Калач всю войну жил надеждами, полевыми работами, письмами и похоронками. Всё что можно уходило на войну, себе оставались крохи. Дома в один день посерьёзневшие девочки учились и работали. Налёты авиации пережидали в собственном блиндаже на огороде, где был небольшой запас пищи и воды. Дому, моим тётям и бабушке с соседями повезло, потому, как самая близкая бомба упала в пруд, что рядом с поликлиникой, левее моста. Озерцо это ещё долго жило своей озёрной жизнью. Война со всей своей неразберихой и нахальной требовательностью докатилась до наших степей, потопталась до разгрома немцев у стен Сталинграда и медленно вернулась на запад. Легче не стало, но стало определённей.

В самый разгар Сталинградской битвы мама была там. В ту изумительную по холоду зиму, которая оказалась совершенно не по зубам и немцам и нашим. Но нашим было несравненно легче, привычнее. Плюс, за своё дрались, не за чужое. И вот в эту зиму маме, а она пошла на фронт, не знаю как точнее выразиться, в народное ополчение и по комсомольской путёвке, а её подругам по фронту досталось так, что пришлось им в самые страшные морозы руководить движением войск. Это когда с флажками – одним в одну сторону, другим в другую. А всем вместе на запад. Попали они на переправу, где от бомб вся вода в Волге оказалась надо льдом, и девочки, в промокших валенках размахивали флажками. Конечно, они как-то грелись и сушились у костров, что-то сухое одевали. Но та «закалка», увы, сказывается уже к закату жизни, последние лет пятнадцать особенно. Ноги так подводят, что и ни придумать.

Пятнадцатилетняя Люба, поболев, не оправилась и неожиданно умерла в апреле 45-го — победного. Дедушка только через десять, невероятно длинных совсем как военные годы, лет вернулся в Калач. Через некоторое время он с дядей Серёжей, мужем старшей дочери Шуры, поставил новый дом, вернул подзабытое за время войны уважение калачеевцев и умер в 73 года, ровнёхонько 31 декабря.       

Мама, а она вышла замуж и уехала в Москву, выучилась в институте и прошла путь от ученицы чертёжника до начальника отдела в институте, который работал частью на космос, а частью на науку и на армейские нужды. Вот такие они участники ВОВ, мои ближайшие и любимые до невозможности, люди.